1) 2 мая 1578 года, полдень.
2) Ратуша, парижские улицы, неприметный домишко Генриха Наваррского
3) Генрих Наваррский, Агриппа д'Обинье.
4) Возвращение блудного Анрио после бала в ратуше и посещения мадам де Невер в родные пенаты под крылышко заботливого Агриппы. Встреча двух закадычных друзей и то, что из этого вышло.

...Молодой человек потерял из виду лиловый камзол примерно за два часа до того, как ратуша начала пустеть. Все это время он надеялся, более того, был уверен, что Генриха просто оттерло толпой и он находится в другом конце зала, скрытый чужими спинами и разукрашенными гирляндами колоннами. Но постепенно толпа растворилась и Агриппе уже не нужно было изощряться, дабы проникнуть в очередной неосмотренный угол. Проход был свободен. Но знакомого яркого пятна нигде не было видно. Поистине орлиное зрение гасконца, не раз успешно служившее ему отличную службу и в делах личных и по иным надобностям, сейчас было бессильно. Невозможно увидеть того, чего в поле зрения нет. В несколько прыжков молодой человек оказался на улице, очевидно, Генрих ожидает там, уютно прислонившись к стене или к широкому стволу дерева из тех, что обрамляют площадь. Ждет и позевывает с довольным видом. И пока они будут идти домой по сонным улицам, поведает о том, как ему понравился маскарад и о том, что удалось узнать. Агриппа настолько себя убедил, что найдет короля на улице, наполняющим легкие пьянящим воздухом парижской весны, что еще через несколько минут, затраченных на беглый осмотр ближайших окрестностей, почувствовал острейшее разочарование. Нет. На улице его тоже нет.
На всякий случай молодой человек вновь вприпрыжку поднялся по лестнице, но зала уже была пуста. Только лишь слуги постепенно стягивались сюда, дабы привести в порядок помещение после бурного праздника и убрать кучу оброненных безделушек, растоптанных цветов, стеклянных осколков и обломков вееров. Усталые довольные гости королевского праздника разъехались по домам. Да и Генрих наверняка уже дома - найти д'Обинье в толпе было невозможно.
Эти мысли немного успокоили нашего гасконца и заставили после еще четверти часа ожидания со всех ног пуститься к их временному пристанищу на улице Жюи. Всю дорогу он пытался разобраться в своих чувствах, но, кажется, тщетно. Светало. Полумаска давно уже была раздраженным жестом сорвана, но легкая прохлада майской ночи не остужала разгоряченного лица.
Достигнув вожделенной цели, молодой человек взлетел по лестнице. Домик был пуст. Вот тут-то Агриппа почувствовал, как полоснуло по сердцу безжалостное холодное как лед лезвие тревоги, уже столь привычное за годы службы его беарнскому величеству и лучшему из друзей. Следующие пару часов у него еще была надежда, что король просто задержался. Но когда пробило десять... Наш гасконец не испытывал ни тени страха на поле самой жаркой битвы, однако тут похолодел от совершенно дикого, но напрашивающегося само собой предположения. Неужели Генрих попался. Он же был рядом, совсем рядом и ничего не заметил? Идиот, да как можно заметить что-либо в маскарадной шумихе?.. Много ли нужно. Две пары крепких цепких рук, и ежели действительно умело взяться за дело... А после - карета и арест. Это провал. Провал всей маленькой кампании... Дьявольщина! Агриппа свел брови к переносице, пытаясь привести в порядок мысли, скачущие словно взбесившиеся серны. Сколько раз он не стесняясь в выражениях проклял тот час, когда сдался, не настояв на том, чтобы не ходить на этот чертов маскарад! Ведь можно же, можно же было добыть нужные сведения и иным способом. А теперь... Да теперь уж плевать. Самое главное - что будет с государем? Он до крови кусал губы, осознавая, что виноват. Это он допустил произошедшее. Хорош друг. Хорош верноподданный. Нужно было согласиться скорее напороться на шпагу, чем отойти в таком месте от Генриха хотя бы на шаг, как бы он ни сопротивлялся и не извивался. Две, три, десять тысяч чертей!!! Но какой смысл сейчас угрызаться?! Нужно было решить, что делать. И решить немедленно. Как поступить? Логика, вернейшая из подруг, сейчас полностью отказывала. А что он может? Для начала... Возможно, Генриху удастся каким-то образом подать весточку? В таком случае, куда он может ее послать? Итак, усевшись на колченогий табурет, стоящий посреди комнаты, Агриппа в отчаянии обхватил голову руками. Оставалось ждать. И это ожидание было невыносимо.

Генрих возвращался домой - надо же, в своих мыслях этот скромный домишко на улице Жуи он уже начал называть своим домом - в крайне задумчивом настроении. Бурно проведенная ночь и полное неожиданностей утро давали прекрасную пищу для размышлений. Визит короля в дом герцогини де Невер подверг Наваррского немалой опасности. Едва ли не большей, чем та, которой он подвергался на балу в ратуше. Но, вместе с тем, заставлял искать выгоду в этом весьма щекотливом факте. Анрио был сентиментален и романтичен по своей натуре, однако только до тех пор, пока речь не заходила о вещах по-настоящему важных и значимых лично для него. Поэтому, кутаясь в плащ от назойливых взглядов парижан, он шел к их с Агриппой скромному пристанищу, погруженный в тяжелые раздумья и сложные рассчеты.

Где-то на полпути, правда, его настроение резко изменилось. В голову несчастного монарха пришли мысли, которые уже посещали ее сегодня. В частности, беарнец вспомнил, что бесстыдно бросил вчера своего друга одного среди маскарада и даже не удосужился хотя бы знаком предупредить о своих намерениях. Как всегда, был чрезмерно увлечен. Не успел... Или не захотел? Знал, что в этом случае не избежать ему долгой морализаторской и обличительной речи от закадычного приятеля, слишком ревностно относящегося к собственным обязанностям наперстника и телохранителя. Юный Бурбон не сомневался, что теперь его наверняка ожидает "теплый" прием. Д'Обинье не упустит шанса припомнить ему все шалости и проступки, безумства и авантюры, совершенные за последнее время.

Молодой государь невольно передернул плечами и нахмурился, в красках представляя "семейную сцену", которую непременно закатит Агриппа в честь возвращения блудного сюзерена. Самое противное заключалось в том, что Наварра чувствовал себя виноватым. И любые укоры от Д'обинье готов был снести с мужеством, достойным истинного уроженца Гаскони.

Генриху почти удалось убедить себя потерпеть. Дать товарищу отвести душу. Не возражать. Со всем соглашаться. Покаянно кивать головой и всячески демонстрировать смирение. Но чем ближе он подходил к улице Жуи, тем медленнее становился его шаг и тяжелее на сердце.

Наконец отступать и медлить дольше было нельзя. Анрио остановился на пороге неприметного домишки. Вдохнул полной грудью и, словно ныряя в ледяной омут, взялся за дверной молоток.

Услышав звук, разительно напоминавший стук молотка о дверь, Агриппа подскочил так, что потолочная балка чудом сохранила свое прежнее местоположение. Он сперва подумал, что показалось. Кто это может быть? Сказать по правде, молодой человек не надеялся на благополучный исход. Быть может, это весточка от попавшего в беду Генриха? Д'Обинье готов был к самым худшим новостям. Итак, как мы сказали, едва не пробив потолок кудрявой головой, молодой человек ринулся по лестнице, минуя разом самое меньшее пять ступеней, причем едва не вывихнул ногу ко всем чертям, неудачно перепрыгнув на очередную. Та безвестность, которую ему пришлось выдержать, не имея возможности куда-то побежать, немедленно что-то предпринять, была для его деятельной натуры губительна. И все же перед тем, как дернуть засов и рывком распахнуть дверь, Агриппа на секунду задержал дыхание. Прошедшие часы оставили свои следы - на д'Обинье буквально не было лица.

Анрио внимательно прислушивался к тому, что происходило за дверями. Оставался небольшой шанс, что Д'Обинье попросту не окажется дома. Наваррскому очень хотелось на это рассчитывать. Но он понимал, что подобное желание вряд ли можно назвать достойным. И потому испытал весьма противоречивые чувства, когда уловил какое-то движение по ту сторону деревянной преграды.

Генрих невольно отпрянул, стоило только двери поспешно распахнуться. При этом на пороге возникло какое-то жутковатое привидение. Во всяком случае, так в первый момент почудилось Наваррскому. И юный Бурбон даже поднял руку, намереваясь осенить себя крестным знамением, однако сумел сдержаться. Щурясь от солнечного света, который царил на улице, он пытался разглядеть, кто предстал перед ним в темном полумраке коридора.

- Святая пятница! - выругался молодой государь, чье сердце при виде бледного лица Агриппы - теперь-то он его уже смог как следует разглядеть - упало куда-то в район живота и там отчаянно забилось. - Проклятье! Что случилось? Ты меня напугал, дружок. Я уж подумал, что это призрак явился по мою грешную душу!

Д'Обинье в свою очередь также не сразу осознал, кто перед ним стоит. Только если Анрио принял своего приближенного за призрак, то Агриппа был полностью уверен, что видит мираж, плод собственного воспаленного воображения, поневоле пришедшего в просто недопустимое состояние за последние часы.
Только знакомый до боли голос, всегда столь темпераментно звучащий, когда требовалось употребить сочные гасконские проклятия, убедил его: это Анрио, сам, собственной персоной, живой и невредимый. В довершение молодой человек тряхнул головой, дабы окончательно развеять всяческие сомнения.
Из груди его вырвался столь искренний вздох облегчения, на какой только способны мощные гасконские легкие.
Карие глаза округлились.
- Что случилось? - тихо переспросил он, - Я напугал?

Вздох облегчения, сорвавшийся с губ Д'Обинье, не укрылся от внимания беарнца. На минуту ему сделалось невыносимо стыдно. Несчастный Агриппа ждал его все утро. Наверное, сходил с ума от беспокойства. Напридумывал черт знает каких ужасов, что могли случиться с его непутевым сюзереном... А сам Генрих в это время наслаждался обществом прекрасной женщины. Впрочем, не только им. При воспоминании о мгновениях опасности, пережитых благодаря визиту короля Франции, Наваррский нахмурился. Однако тут же был вынужден отбросить лишние раздумья в сторону. Похоже, приятель, несмотря на радость от благополучной встречи, все-таки был ужасно зол на него. В округлившихся до неприличия карих глазах друга Анрио почудилась назревающая буря, и он поспешил принять все доступные ему меры предосторожности.

- Ну, разумеется. Ты бы видел сейчас себя в зеркале! - как можно более спокойным тоном ответил достойный сын своих родителей. - Вот только зеркало... - тут Бурбон огляделся с нарочито недоуменным видом. - Здесь его нет, иначе я обязательно показал бы тебе! Прелюбопытное зрелище, клянусь всеми святыми! - и беарнец непринужденно расхохотался. - Хотя... Постой-ка! Кажется, я знаю, где его можно достать.

С этими словами государь всея Наварры, закусив губу от понимания отчаянности и шаткости своего положения, плечом оттер Д'Обинье от входа и постарался протиснуться вовнутрь дома. Скандалить на улице, чтобы привлекать ненужное внимание к их и без того странному жилищу, молодому монарху совсем не хотелось. Оставалось только надеяться на благоразумие Агриппы и на то, что гнев не овладел им настолько, что он позабудет об осторожности.

Государь Наваррский был неправ, ожидая от Д'Обинье гнева. О, нет. Агриппа мог позволить себе устроить бурю, выплеснув весь свой гасконский темперамент, только в том случае, если причина была соответственной. Тогда как то, что произошло сегодня, было не просто причиной. Молодой человек, обладая горячим нравом и кровью, которая у всех уроженцев благословенного Беарна имеет дурацкое обыкновение бросаться в голову и закипать по любому случаю, научился буквально ангельскому терпению. Когда постоянно находишься бок о бок с таким человеком, как Генрих, иначе просто нельзя - в противном случае можно сойти с ума. Так что д'Обинье готов был терпеть до немыслимых пределов, зная характер своего государя. Не готов был Агриппа лишь к одному - быть помехой. Или еще точнее - быть в роли перчатки. Перчатки, которая защищает кисть. Которая исключительно удобна, дабы что-нибудь взять. Имея такую перчатку, куда меньше вероятность ожечься чем-то горячим. Но вот беда: порой перчатка жмет. И тогда ее можно скинуть с руки, зная, что она надежно прикреплена к поясу и в случае необходимости ее снова можно надеть. Он проглотил случай с ночной слежкой за домом Невер. Если бы его отношения с королем ограничивались присягой, то он был бы почтительнейшим вассалом, но и только. Однако слишком глубоки были испытываемые чувства, чтобы быть почтительным. Агриппа, напротив, был резок и всегда говорил Генриху в лицо все, что думает. Только не теперь. Сейчас у него не было желания вообще ничего говорить, но что-то ответить было нужно.
- Право, - спокойно ответил он, отстраняясь и пропуская короля в дом, - моя внешность не стоит подобного беспокойства.

Когда Агриппа так и не попытался начать выяснение отношений, не стал размахивать руками, кричать и возмущенно призывать в свидетели Господа, черта и покойную королеву Жанну, а наоборот - остался внешне все таким же невозмутимым, Генрих понял, что дело плохо. Сделав над собой неимоверное усилие, он даже не обернулся, проходя мимо приятеля. Молча поднялся на несколько ступеней, сохраняя задумчивое и несколько отрешенное выражение на лице. Затем оглянулся, как бы желая удостовериться, идет ли за ним Д'Обинье:

- Прошу Вас, сударь, следуйте за мной. У меня к Вам имеется серьезный разговор. - призвав всю присущую ему выдержку, холодно сказал Наваррский.

Вбивая каблуки в ступени так, как будто он заколачивал ими гвозди, беарнец поднялся во второй этаж и сходу направился в гостинную. Войдя, оставил дверь распахнутой настежь.

Прошел к одному из кресел и тяжело осел в него. На миг показалось, что это уже не человек рухнул на мягкое сидение, а тряпичная кукла - так быстро накатили усталлость и апатия. Юный Бурбон опустил голову и закрыл лицо руками. Да, они часто ссорились, спорили до хрипоты. Препирались, дурачились, состязались. Но всегда - на равных. Никогда прежде ему не приходилось так безнадежно и остро ощущать ту бездонную пропасть, которая сейчас пролегла между ними. Самое ужасное заключалось в том, что это была не пропасть непонимания; не пропасть, вызванная очередной пустяковой ссорой или размолвкой... Но пропасть отчуждения, как между слугой и господином. Наварра, говоря откровенно, растерялся. Никогда раньше ему не приходилось иметь дела с таким Агриппой - далеким, холодным, подчеркнуто вежливым и предупредительным. Это был абсолютно незнакомый, чужой человек. И молодого государя этот новый Д'Обинье совершенно не устраивал. Нужно было срочно что-то предпринять, чтобы растопить пока еще тонкий лед; чтобы вернуть старого доброго друга и прогнать прочь услужливого, но бесполезного вассала.

Анрио поднял голову. Обвел комнату слегка затуманенными глазами. Его взгляд наткнулся на полный кувшин вина, стоявший на столике. Решив, что в будущем предприятии ему потребуется гораздо больше мужества, чем у него имеется в запасе, он без стеснения протянул руку к сосуду с живительной влагой. Сделав несколько изрядных глотков, от чего кувшин сначала опустел наполовину, а там и вовсе - показал обнажившееся дно, достойный сын своих родителей, покряхтывая, выбрался из уютных объятий кресла. Пришло время действовать.

Поднеся пустой кувшин к самому носу, молодой человек внимательно осмотрел его снаружи. Заглянул вовнутрь, перевернул и потряс. В подставленную ладонь упало несколько тягучих рубиновых капель, похожих на кровь. Облизнув пальцы, он с преувеличенной осторожностью вернул посуду на старое место - поставил на стол. Еще раз оглядел комнату, в которой они с Д'Обинье коротали не один скучный вечер. Кивнул собственным мыслям, словно бы убедившись в том, что все обстоит именно так, как и было рассчитано. И принялся за осуществление родившегося в его безумной голове спасительного плана.

Первым делом Генрих попояс зарылся в шкаф. Извлек оттуда на свет божий несколько увесистых бронзовых подсвечников, облепленных потоками расплавленного воска. Воодрузил их на столе рядом с кувшином. Вслед за этим он подверг тщательному разграблению полку с посудой. Каждый предмет Наваррский подолгу рассматривал, принюхивался к нему. Проверял на свет и довольно щурился, обнаружив одному ему известные признаки, по которым производился отбор. В итоге, на столе выстроилась довольно странная батарея из трех пузатых глиняных кружек (у одной была отколота ручка, другая щерилась отбитым краем, на третьей явных изъянов не наблюдалось, но если приглядеться повнимательнее, то можно было заметить змеящуюся по ее гладкому боку небольшую трещинку) и двух тарелок из того же материала веселенькой аляповатой раскраски.

Дальше - больше. На свет божий был извлечен крупный деревянный поднос. Тот был весь в пыли и паутине, однако беарнца это ничуть не смутило. Смахнув рукавом налипшую грязь (сам король при этом вид имел уже весьма потрепанный и расхристанный), он достал из камина уголек и принялся им что-то увлеченно рисовать. Когда занятия изобразительным искусством, по мнению монарха, были окончены, он отставил поднос на расстояние вытянутой руки и полюбовался издали получившимся рисунком. Довольно резкими схематичными линиями посреди гладкой поверхности столового прибора изображался карикатурный портрет самого Бурбона. Широченная улыбка, чересчур крупный горбатый нос, густые брови, сошедшиеся на переносице, огромные глазищи, оттопыренные уши и торчащие во все стороны клочки волос - таким представал перед зрителями на этой картине сюзерен всея Наварры.

Поместив свой шедевр на каминную полку, Анрио на секунду призадумался, прикрыв глаза. Наконец, встрепенувшись, он продолжил метаться по комнате. Достал спрятанный в одежде маленький кинжальчик; выдвинув полки могучего комода и как следует порывшись в них, присовокупил к нему еще один нож с широким лезвием и узкий стилет. Утер пот со лба. Орлиным взором осмотрел наведенный беспорядок и усмехнулся. Почти бегом выбежал из гостинной, протопал в свою комнату и вернулся с двумя пуховыми подушками, которые заняли свое законное место на столе рядом с уже упомянутыми здесь диковинными предметами. Сочтя приготовления оконченными, отошел в угол комнаты и негромко позвал:

- Д'Обинье!

Разговор? Молодой человек мысленно усмехнулся. А им есть о чем разговаривать? Агриппа не являлся сторонником турусов языком, будучи по натуре человеком дела. И вот что-что, а дела наваррского государя говорили сами за себя и говорили ясно. Д'Обинье, признаться, было на какой-то миг подумал, что он слишком близко все берет к сердцу. В конце-концов, с Генрихом все благополучно. Но а как можно было еще воспринимать происходящее, когда уже страшное количество лет идешь с человеком плечом к плечу и прикипел к этому человеку как к неотъемлемой части своего существования и знаешь его как облупленного? Они с Наваррским понимали друг друга с полувзгляда. Всегда. Если у одного было на сердце по каким-либо причинах мерзко, то откровенный разговор как рукой снимал всякие симптомы. Дружеский совет, здоровая ирония - и как результат, громогласный хохот вместо сведенных к переносице бровей. Но сейчас... Господин начальник королевской ставки* давно уже сплел собственные интересы с интересами Генриха и не желал иного. И сейчас он был растерян, хотя не признавался в этом сам себе.
Ему нужно было немного времени, чтобы придти в себя. Потому сказав королю, что скоро придет, молодой человек уселся на стоявшую в его комнатушке узкую постель, дабы собраться с мыслями. У Агриппы сложились совершенно определенные ощущения, которые готовы уже были вылиться в действия. Будучи погружен в раздумья, он машинально сдирал с себя немногочисленные побрякушки, которые оставались на нем с этого проклятого маскарада. Еще полчаса назад ему было не до того. Наконец, спустя несколько минут решительным движением одернув колет, он направился в гостиную, собственно, донесшийся оттуда зов только подтвердил его намерения. Интересно, что Его Беарнское Величество выдумает на этот раз, дабы оправдаться. Впрочем, к чему это? Менее всего д'Обинье был расположен выслушивать оправдания – с какой такой стати перед ним должен оправдываться его сюзерен?
- Ваше Величество желало меня видеть? – вопросил он, почтительно склонив голову и опершись спиной на дверной косяк. Открывшаяся перед ним картина заставила молодого человека удивленно взметнуть темные брови и скрестить на груди руки. В его взгляде на миг мелькнуло даже нечто вроде любопытства, а уголки губ дрогнули в усмешке. Но усмешке невеселой.

* 1572- 1595, исторический факт

- Да, сударь. - кивнул Генрих из своего угла. - Прошу, входите. Присесть не предлагаю. У Вас будет несколько иная задача. - добавил он, окидывая фигуру приятеля оценивающим взглядом. От пристального внимания Наваррского не укрылась ни горькая усмешка, искривившая губы Д'Обинье, ни призрак любопытства, мелькнувший на самом дне его глаз. Беарнец про себя ухмыльнулся, представив, какие мысли могут бродить сейчас в голове Агриппы.

- Итак, мсье, между нами, как полагаю, возникли некие разногласия, которые Вы не намерены разрешить обычным путем. - Анрио было необычайно сложно выдерживать этот надменный и повелительный тон, но он мужественно старался. - Будьте добры, окажите мне любезность, подойдите к столу. Вы, несомненно, видите предметы, находящиеся на нем? Можете не утруждать себя ответом. Конечно видите. - молодой человек сделал паузу, до боли закусив губу, чтобы не то не рассмеяться, не то не расплакаться. От того, как он сейчас представит дело, зависело очень многое, и чувства, бушевавшие в душе юного Бурбона, были подобны сокрушительному урагану.

- Все эти предметы - кружки, кувшин, подсвечники, подушки и ножи Вы можете использовать для нанесения повреждений окружающей обстановке и лично своему обидчику, представленному здесь в качестве портрета. - с этими словами Наварра жестом указал на размалеванный поднос, установленный на каминной полке. - Вслух Вы можете высказывать все претензии, адресованные обидчику, наносить ему оскорбления и нецензурно бранить. После того, как Вы закончите, мы начнем разговор. - Анри на секунду запнулся, а потом нехотя добавил. - Это приказ.

Д'Обинье, только увидев причудливую диспозицию предметов на столе, сразу же понял, в чем дело. Этот набор слишком ясно говорил сам за себя. После слов короля он вновь усмехнулся, только на сей раз про себя. Лицо его оставалось серьезным.
- Сир, - Агриппа сделал шаг к столу и оперся ладонями на рассохшуюся столешницу, - я благодарю Вас за заботу, однако же Ваш покорный слуга еще в детстве наигрался в дротики. Подобное удовольствие представляется мне крайне сомнительным. А то, что Вы мне предлагаете, полностью противоречит всем мыслимым и немыслимым понятиям: и общим и моим в частности. Потому простите, но позволю себе, как человек слегка сведущий в военном деле, не подчиниться приказу. Пусть даже исходящему от главнокомандующего и короля в одном лице. Я не дама. Мне прелюдии ни к чему. Тем более подобные. Оскорблять своего короля, пусть даже в глаза, - значит нанести урон собственной чести и потерять право носить дворянство. А несколько разбитых чашек могут успокоить лишь истеричную женщину, которой изменил любовник. Да и то... Вы желали мне что-то сказать? Я внимательно слушаю Вас, государь.
Молодой человек своим характерным жестом откинул ладонью смолянистые кудрявые пряди, открыв бледный сократовский лоб. Они с Генрихом всегда выдавали душевное смятение по-разному. Беарнец, если уж ему доводилось "менять цвет", обычно мучительно краснел - от смущения ли или от досады, разве только сильнейший гнев или неподдельный испуг заставлял его побледнеть, что буквально до визга умиляло дам, которым он казался в пунцовом виде симпатягой просто на удивление, чем хитрец порой и пользовался, применяя из своего арсенала еще и длиннющие ресницы. Такой выстрел попадал жертве прямо в сердце и крепость сдавалась, что ознаменовывал не рев фанфар, а звуки более чувственные. Д'Обинье, напротив, чаще на какое-то время терял часть своего загара, моментально выдающего южанина.

Анрио не ожидал столь резкой отповеди от своего друга. Ему казалось, что вся эта безумная атмосфера, это дурашливое требование поспособствуют тому, что Агриппа смягчится, примет правила знакомой игры, и у них все наладится, как налаживалось до сих пор уже не однажды. Поэтому отказ Д'Обинье поверг Наваррского в состояние легкого шока. Он никак не мог поверить и принять, что человек, с которым они прошли столько испытаний, подвергались стольким опасностям, выпутывались из стольких передряг... Так мог поступить. Одним движением руки, несколькими запальчивыми словами, брошенными в пылу обиды, разрушить те узы дружбы и сердечной привязанности, которые их тесно связывали на протяжение многих лет.

Беарнец стоял, как громом пораженный. Глаза его потемнели от боли. Капельки пота покрыли лоб, и длинная челка тонкими прядями прилипла к нему. Брови нахмурились, а губы плотно сжались. В душе молодого государя царило смятение. С одной стороны, он прекрасно осознавал свою вину перед товарищем. С другой, искренне полагал, что сделал все возможное, чтобы обеспечить пути для примирения. И то, что его наперсник отверг все старания, причиняло нестерпимые мучения. И вместе с тем - дикую ярость. По мнению Бурбона, это походило на предательство. А подобное простить так запросто Наварра не мог - все же он был монархом. Пусть и государство его не отличалось ни богатством, ни величием.

На мгновение черты лица несчастного супруга Маргариты Валуа исказились. В них проступило горькое разочарование и детская обида. Однако молодой человек тут же овладел собой. На сильно побледневшем лице, выдававшем его внутреннее бешенство, резко проступили скулы. Во взгляде вспыхнул опасный огонь.

В два шага он очутился возле стола. Схватил первый попавшийся из кинжалов и с силой метнул в портрет. Скорее не от природной меткости (хотя Генрих великолепно владел шпагой и неплохо стрелял), а от злости, тот угодил прямо в цель, и его рукоять на миг затанцевала между глаз карикатурного изображения.

Так ничего и не сказав и даже не посмотрев на Д'Обинье, Наваррский, тяжело печатая шаг, направился к двери, прихватив свой плащ, висевший на спинке кресла. Ему и в голову не пришло хлопнуть ею на прощание.

Агриппа смотрел своему государю и другу прямо в глаза. И если д'Обинье мог увидеть всю смену выражений в чертах Анрио, то и у наваррского государя было не меньше возможности увидеть взгляд своего друга. И не нужно было даже знать это лицо, чтобы разглядеть за искрами ярости в потемневших темно-ореховых глазах пелену отчаяния, в искривившей губы усмешке гримасу непритворной боли. Воистину, чем дольше живешь, тем более понимаешь, насколько ничтожно человеческое тело. Когда задето то, что невозможно осязать, то порой такой урон можно противопоставить с телесным так же, как боевой и картонный мечи.
Когда режешь по живому, всегда кровит. Но когда кровит душа, на нее не наложишь повязку.
Молодой человек до мелочей видел реакцию короля на свою маленькую речь. Речь эта была спровоцирована вовсе не желанием отомстить за невыносимые часы, упаси Боже. О, нет. Просто Агриппу, доведенного до крайности, взбесила на сей раз дурашливость вместо того, чтобы смягчить, как на то надеялся государь всея Наварры. Именно легкомысленность послужила в этот раз причиной к этой необычной ссоре, и потому теперь ее проявление довело до точки. Сейчас помогло бы иное. Его венценосный друг, на сей раз, попал в абсолютное молоко. Однако то, что король несколько раз изменился в лице, выражение его глаз, моментально полоснуло по сердцу нашего гасконца. Решение пришло мгновенно. Если Анрио сейчас обернется, он, д’Обинье, сам попросит у него прощения. Это будет платой за резкость. Молодой человек был вспыльчив, но до крайности отходчив и умел прощать. Пусть даже по нескольку раз на неделе за одно и то же. Не ему читать мораль Генриху, большому мальчику, с которым они столько прошагали по этой земле плечом к плечу, деля маленькие и большие радости и невзгоды. Какой бы ни был повод. Агриппа более не скажет о случившемся ни слова. Можно лишь надеяться, что оба они сделают выводы. Д’Обинье, беарнскому медведю, умевшему быть верным до конца не смотря ни на что, хватило этих нескольких секунд наблюдения за исказившимися чертами, дабы сделать свой. На сердце саднило сильнее прежнего. Он не решил еще, что станет делать дальше и как поступит, но сейчас, резко стукнув каблуками, он шагнул к камину. Поднос был увесистым и тяжелым, а Наварра вложил всю свою досаду в бросок, и стилет довольно глубоко вошел в дерево. Агриппе хватило легкого усилия, дабы бережным и осторожным движением вызволить нож из импровизированного «холста», при чем тот звучно задребезжал, стукнувшись об облицовку полки. На той же полке стоял подсвечник с огарком в нем – этой свечой освещалась их убогая комнатка еще вчера вечером. Машинальным движением сколупнув наплыв из восковых слез, д’Обинье заклеил им глубокую «рану» на лбу карикатуры и устремил в спину удаляющегося Анрио пристальный взгляд.

Генрих так и не смог заставить себя обернуться. Возможно, сделай он это, и всего того, что произошло дальше, можно было бы избежать. Но нет - чувство сосущей пустоты внутри, боль от потери и почти предательства - все это сковало сердце несчастного монарха тяжелой ледяной броней. Мышцы налились свинцовой усталостью, душа погрузилась в пучины апатии. И просто повернуть голову, чтобы последний раз взглянуть на бывшего друга и уютную обитель, в которой они были так счастливы, не хватило сил.

Медленно и печально Анрио спустился по лестнице. Отпер входную дверь и очутился на улице. Плотнее закутавшись в плащ, словно надеясь скрыться в нем от всего мира, сошел с крыльца и, не глядя по сторонам, сгорбившись и как будто даже постарев, неуверенной походкой двинулся по улице прочь от неприметного домишки.