Сен-Люк молча, не моргнув и глазом, не изменив бесстрастного выражения на своем лице, спокойно выслушал суровый приговор монарха. Но справедливый ли? Быть может, это было не так важно. Ты провинился, а значит должен был отвечать за свои поступки. Граф корил себя за слабость, за то, что позволил себе это перед королем и его шутом. Но, как только Генрих произнес слова, касающиеся изгнания, Сен-Люк испытал самые противоречивые чувства, которые ему когда-либо удавалось испытывать за свою жизнь. С одной стороны - сердце его подпрыгнуло, душа возликовала, а все нутро хотело исторгнуть радостный крик. Наконец-то! Подальше от оков, связывающих его не дружбой, но прихотью монарха, подальше от этих пыльных стен, расфуфыренных щеголей, от друзей, готовых предать или подстроить ловушку, если буду видеть в этом свою выгоду. К своей любимой жене, на волю, в свое родовое поместье, гулять с обожаемой супругой на свежем воздухе, под тенью деревьев, под сводами лазурного неба, возле озера, в котором играет отблеск серебристых лучей сияющего солнца, и где щебечут птицы, а пожелтевшая листва осыпает свои золотые листы ранней осени, покрывая природным бархатом мягкую землю. Казалось бы, ничего большего и нельзя было желать. Но что же с другой стороны? Позор, предательство, унижение. Отправиться в изгнание и никогда не возвращаться в этот славный, засевший тебе в душу навсегда, город Париж? Быть без короля, твоего друга? Внезапно граф осознал, что если бы он сделал это, то на всю жизнь остался бы одинок, если не считать его милой Жанны. Где-то в самой сокровенной глубине своей, может быть и не самой лучшей, но все же, души он понимал, что не сможет существовать без Генриха, без его гнусавого голоса, который преследует Франсуа с криком: "Эй, Сен-Люк, мне скучно, иди сюда и развлеки меня". Без, порядком надоедающих иногда, колкостей Шико. Он, как бы не старался убедить себя в обратном, будет очень скучать по философским высказываниям Келюса, по нахальной физиономии Можирона, по пижонству Д`Эпернона и по храпу Шомберга. В предвидении всего этого его ждала тоска. Как же быть? На что решиться? В это мгновение к нему подошел Шико и быстро прошептал на ухо свой совет, которому Сен-Люк собирался последовать и без его наличия из уст королевского шута.
- Я знаю, - одними губами, не отворачивая своего взгляда с фигуры короля, произнес граф. Странно, но мысли о Жанне в голове молодого человека отошли на второй план. Как он проживет без того положения, в котором находится сейчас. Без всего этого, что окружает его, что является его средой, частью его сущности, что стало ему почти родным. Иначе говоря - что он без себя? Да, он должен попросить прощения, должен покаяться перед королем. А что, если государь прав, и он действительно оскорбил его, предав его дружбу и доверие? Что если это так, только Сен-Люк никогда не хотел всматриваться в эту суть глубже, яснее, без упертой уверенности в том, что он, де Кревкер, прав и ничего "такого" не делал, даже не желая считаться с мнением Генрике. Что, если это действительно так? Но тогда он не заслуживает даже капли сочувствия? Раз он предал всех кругом, в том числе и свою жену, самоуверенно не предусмотрев возможности ловушки, пренебрегая хорошим настроением короля, что так же сказывается и на Жанне? Мысли начинали путаться и прыгать в голове миньона. Невозможно описать, какая буря сейчас бушевала в душе Сен-Люка, какие жестокие схватки могучих титанов, как у Гомера, или фантасмагорические круги, как у Данте происходили там. И решение пришло само собой. Просить прощения! Разом искупить все злодеяние, которое он успел совершить. В конце-концов, если государь простит его, то он сможет не только вновь войти с ним в теплые отношения, но и, быть может, скоро увидеть свою драгоценную супругу. Это было бы выходом из положения! И сердце Сен-Люка, которое еще несколько минут назад пылало гневом, ненавистью, отчаянием, а затем наполнялось холодом и равнодушием, согласилось на это, и не видело другого. Граф медленно склонил голову, а затем вскинул ее, посмотрев в лицо Генриху, без боли, без страха, без гнева, и даже с некоторой мягкостью. Взгляды миндалевидных и голубых глаз встретились.
- Государь, - начал близкий к опале фаворит, - Вы хотите отправить меня в изгнание. По размышлениям, которым я предался, мой король, только что, я начинаю понимать, что это даже более, чем справедливо. Но, подумайте, кем бы станем друг без друга? - Франсуа говорил тихим, полным искренности голосом, не пряча взгляд, - Не знаю, что до Вас, мой король, но я не смогу... Вы вольны поступать, как угодно, но я не представляю себе существования без Вас, без Ваших шуток, без наших с вами тренировок, без игры в шахматы и без вечернего туалета... А как долго мы с Вами пребывали, порой, и в горе и в тяготах. На нас опускалась тысяча невзгод, но мы все же находили спасение друг в друге. Столько раз мы с Вами задыхались бок о бок в пороховом дыму! - внезапно губы Сен-Люка тронула какая-то странная, теплая улыбка, и он продолжал: - А помните того самого солдата из Ла-Рошели, который накинулся на Вас...Вы тогда еще поломали шпагу, и отбивались незаряженным ружьем. Я бросился к Вам на помощь. Помните? Я продырявил ему грудь тем самым ударом, который у меня получился благодаря Вашим утренним тренировкам, хотя я тогда ныл, что приходится вставать так рано. Вот потеха была... - выражение и черты лица графа теперь принимали совсем иной вид, спокойный, благородный и несколько печальный, - Что до моей души, то Ваш приговор отрывает от нее что-то теплое, подобно музыкальной струне от арфы, без которой она не сможет быть. Мы через столько прошли вместе. Я всегда верил в Вас, сир, в Ваше светлое будущее, и в Ваше великое сердце, способное вынести любые невзгоды и творить благодеяния. И, бог мой, разве Вы не знаете? Я и мои друзья... Вы всегда были нашим кумиром, и мы столько раз рисковали за Вас жизнью, всегда готовые принести себя в жертву, отдать последнюю каплю своей крови, последний глоток своей жизни и свой последний вздох, лишь бы защитить от беды Ваше Величество.
Сен-Люк сделал паузу, поскольку ему надо было перевести дух. Слова лились у него сами собой, из сердца, а все чувства сияли у него в глазах и переизбыток отрицательных и положительных эмоций брал свое. Тем не менее он быстро справился с этим и продолжал:
- О, государь, если я обидел Вас, если Вы подумали, что я предал или отвернулся от Вас, то, поверьте, это было не умышленно. Несмотря на мою минувшую слабость и гнев, который Вы видели, и который я позволил себе по отношению к Вам, уверуйте, что в моей душе, которая, быть может, уже омрачилась в Ваших глазах, никогда не было и следа ненависти к Вам, - граф испустил еле заметный вздох, Простите меня, мой король, что позволил себе пренебречь Вашей дружбой и Вашим доверием. После этого Вы можете ненавидеть меня, сколько можете, я пойму и подчинюсь любому Вашему приговору. Но, если даже Вы больше не считаете меня своим другом, то позвольте хотя бы мне считать Вас своим. Ваше место в моем сердце уже не изменится, и, клянусь, так будет всегда.
Закончив свою длинную, дышащую искренностью всех его истинных чувств, тираду, Сен-Люк приложил руку к груди и склонился перед монархом, ожидая любого слова и любого наказания, если таковое Его Величество соизволит произнести. Граф не лукавил. Он подчиниться. Даже если приговор будет суров для него, он это сделает. Ибо он действительно любил своего короля, своего друга, и подобное чувство по отношению к Генриху у него не исчезнет никогда. До смерти.